Джаник Файзиев: «Я все в этой жизни пережил, даже голод»

Режиссер рассказал о неожиданных открытиях на семейном фронте. Подробности — в интервью

Когда-­то во ВГИКе Джанику Файзиеву сказали, что для актера у него слишком аналитический ум. Через некоторое время там же он получил и профессию режиссера. Сегодня Джаник — успешный кинорежиссер и продюсер, руководитель крупной киностудии. Но, несмотря на это, остался таким же, каким и двадцать лет назад, — ни грамма снобизма, высокомерия и бесконечно обаятельная улыбка. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Очень жалко, Джаник, что ты так редко снимаешь сам. У тебя физически нет такой возможности или продюсерская деятельность занимает все твои мысли и чувства?

— Я руковожу большой киностудией, и есть очень много проектов, нуждающихся в моем участии. И я не разделяю профессию на режиссера и продюсера, граница там очень тонкая, а в моей голове ее практически не существует. Есть продюсеры, которых интересует только финальная сумма в строчке «бюджет», а есть продюсер от творчества. Я принадлежу ко вторым. (Улыбается.)

— Ты начал снимать «Вратаря Галактики» пять лет назад. Почему картина вышла только сейчас?

— В готовом виде фильм пролежал всего год, мы должны были выйти в прошлом октябре. Мы собрали все возможные финансовые и социальные катаклизмы последних шести лет, что не облегчает производство. А «Вратарь Галактики» — беспрецедентно сложный проект. Я не могу эту работу сравнить ни с чем, что мне приходилось делать до этого. Я не знаю ни одного человека в нашей стране, ни одной организации, кто мог бы сделать такое кино на том же уровне за более короткий срок. Если бы бюджет фильма был в десять раз больше, мы бы создать его в десять раз быстрее. Иностранцы удивляются, когда слышат, что у нас на проекте с компьютерной графикой работали триста или четыреста человек, потому что у них подобные объемы выполняют несколько тысяч.

— Бывает, что артисты уже не очень ждут давнюю работу, так как у них за этот период появляются новые…

— Что касается наших артистов, то все пребывали в полной ажитации. Женя Миронов звонил не раз, спрашивал: «Ну, что? Когда? Давай уже». Лена Яковлева ждала этого дня. Все молодые ребята — тоже. Для всех это был настолько не- обычный эксперимент — взаимодействовать с несуществующими персонажами, что такое забыть невозможно.

— Какие у тебя впечатления от работы с Евгением Мироновым? Он же у тебя впервые снимался…

— Да, но я его так давно знаю, что у меня ощущение, что мы уже работали. Я всегда хотел его снимать, но не было повода. А вообще талантливые люди — это как портал в другое измерение. Ты встречаешься с ними, короткое рукопожатие, потом — искра, и ты погружаешься во внутренний мир этого человека, и каждый раз он открывается тебе с новой стороны, и ты снова и снова попадаешь под его гипнотическую магию. Женя — милый, душевный, открытый человек, но когда ты начинаешь с ним репетировать, открываются такие глубины, просто бесконечные вселенные. И, конечно же, меня потрясает его фантастическая работоспособность, умение концентрироваться и очень жесткая дисциплина по отношению к самому себе. Он в жизни — мягкий, очень ранимый, трепетный человек, но в работе — просто фрезерный станок. При всем этом он сохранил в себе ребенка. Во время озвучания я ему показывал картину, еще сырую, там не было компьютерной графики. Женя смотрел и просто мед лил мне на сердце, потому что ахал, вскрикивал, говорил: «А! Какой негодяй!», — я ему даже сказал: «Вот как бы сделать, чтобы все зрители были такими же, как ты?» (Смеется.)

— Ты как-­то сказал, что режиссура — диктаторская профессия. Раньше у тебя на площадке это никогда не чувствовалось. Ты не стал жестче с возрастом?

— Когда я снимал свое первое кино с друзьями, то меня за кулисами называли: «Мягкий тиран». Я не орал, потому что никому не платил денег, все работали по убеждению, но требовал со всех по полной. При этом все, кто меня хорошо знает, в курсе, что я потешаюсь над людьми, которые говорят: «А-а, двадцать лет назад он был другим». Если бы он остался таким же, каким был тогда, значит, он дурак, который не развивается. Нормальный человек не может быть равным самому себе двадцатилетней давности. Если он умный, то эволюционирует, развивает в себе нужные качества, становится сильнее, умнее, богаче и красивее.

— Ты понимал, на какую аудиторию этот фильм?

— Я снимал семейное кино, потому что очень тоскую по тем временам, когда можно было с родителями и друзьями пойти в кинотеатр, потом пообсуждать картину, а по дороге съесть мороженое или пирожное. У нас в Ташкенте в кинотеатрах продавали не попкорн, а соленый миндаль, завернутый в листочки в клеточку из школьной тетрадки. Там было штук восемь-­десять зернышек. Стоило это десять копеек, и я покупал два или три пакетика, это были огромные деньги. В общем, мне хотелось сделать кино, на которое ты придешь с младшими и старшими — с детьми, с сестрой, с бабушкой… Когда-­то для меня вид бабушек, идущих в кинотеатр на утренний сеанс фильма «Турецкий гамбит», был просто счастьем. Я тогда стал безумно популярным среди детей всех своих друзей, которые мне говорили: «Знаешь, как редко можно пойти куда-­то всем вместе». «Вратарь Галактики» имеет значок 6+, но все зависит от конкретного ребенка. Все мои детишки очень развитые, я их водил в кино без этого рейтинга.

— Жизнь оказалась непредсказуемой, в результате нельзя сказать, что фильм вышел в лучший период…

— К моему сожалению, судьба так распорядилась, что нам выпала честь быть ледоколом. И, с одной стороны, вся индустрия, Фонд кино, Министерство культуры понимали, что им нужен большой фильм для того, чтобы кинотеатры начали открываться, чтобы все возвращалось в нормальное русло, а с другой — все прекрасно понимают, что для нас это практически бизнес-­провал. И пока мы склонили головы, решили, что раз так суждено, будем по результатам подсчитывать ущерб и оценивать потери.

— Бывало, что ты чувствовал себя победителем после выхода картины?

— Мне очень нравится одно воспоминание Чарли Чаплина. Он работал, работал и однажды получил срочную телеграмму с сообщением, что у него заболела мама. И продюсер сказал ему: «Езжай». Чаплин сел в поезд. Утром проснулся, потянулся и подумал: «Как хорошо! Никуда не надо идти». В это время поезд подъехал к какому-­то перрону. Он выглянул в окно — стоит куча народа, шумит. Решил: «Встречают кого-­то». И тут в зеркале, в отражении вдруг увидел плакат «Здравствуй, Чарли» и понял, что встречают его. Только здесь, в поезде, он узнал, что знаменит, потому что до этого не высовывался из павильона. Когда ты много работаешь, тебе некогда замечать это.

— Насколько тебе сейчас важно мнение критики?

— По большому счету профессиональная критика для меня перестала иметь значение, потому что мнение тех, кто не может помочь привлечь людей в кинотеатр, меня не интересует. Я сам умный (смеется), могу все проанализировать, и мне не нужно для этого ждать выхода рецензии. А вот помочь людям не прийти в кинотеатр, к сожалению, критики могут. Я волнуюсь, как воспримет картину зритель. Нормальный артист волнуется перед каждым спектаклем. Очень хорошо помню, как во время учебы во ВГИКе (я учился у великого актера Бориса Чиркова, ему было уже под восемьдесят, когда он набрал наш курс) я пришел к Чиркову на спектакль, он играл «Дело» Сухово-­Кобылина, увидел, как страшно он волнуется за кулисами, и не поверил своим глазам. Вскоре после этого у нас был первый полугодовой экзамен, я стоял довольный в тренировочных лосинах, задирал ноги, он подошел ко мне и спросил: «Вы волнуетесь, наверное, Джаник?». А я ответил, что вроде бы нет. Опускаю глаза и вижу его руки в карманах, и они трясутся. «А я страшно волнуюсь», — сказал он. Конечно, тут все намешано, любой психолог скажет, что в этом волнении есть и честолюбие, и тщеславие, и это будет правдой. Каждому артисту хочется и аплодисментов, и получить призы, и режиссеру перед выходом фильма — тоже.

— А ты коллегам высказываешь свое мнение?

— Всегда, если фильм мне нравится, звоню коллегам. Наверное, я единственный из нас это делаю (улыбается), потому что каждый раз натыкаюсь на удивленный взгляд, удивленный возглас.

— Эта черта тебе всегда была свой­ственна или появилась, когда ты сам прочно встал на ноги?

— В нашем обществе говорить хорошие слова — приобретенное качество, оно возникает от коммуникативных контактов, а от наших предков мы получили в наследство недоверие, проще буркнуть: «Ничего, нормально». Помню, я занимался спортом в юности, и самая высшая похвала тренера была — «Нормально», и я никогда не понимал, почему он так говорит, зачем? Всегда считалось, что, если кого-­то похвалишь, он расслабится и перестанет работать. Кто его знает, но мне кажется, наоборот, в нашем деле уж точно. Талант растет на аплодисментах, комплиментах и хороших отзывах, а не на ненависти, понукании и обхохатывании.

— Ты видишь по своим маленьким детям, по старшей дочке Соне и молодым актерам, в чем они изменились по сравнению с твоим и следующим поколением?

— Мне кажется, ничего не изменилось. Они так же любят мультики и сладкое, так же обожают играть, так же им всегда не хватает внимания, сколько бы ты им ни отдавал его. По большому счету дети всегда и везде дети. И юность есть юность. Естественно, меняется антураж, меняется окружающий мир, какие-­то ценности. Например, во ВГИКе меня поразило, когда мои студенты сказали, что какие-­то молодые специалисты или студенты с других курсов хотят денег за работу в студенческом фильме. В мое студенчество такое было невозможно. И я сначала возмутился, думал, что это безобразие, а потом понял, что изменилась жизнь, им надо снимать жилье, что стоит денег. Это раньше мы могли жить у друзей, в подвале, никто тебя не выгонял, всегда можно было найти приют и кусок хлеба, ты никогда бы не умер с голоду.

— А в твоей жизни были тяжелые в материальном плане периоды?

— Полно. Я все в этой жизни пережил, в том числе голод. В студенческие годы мама тяжело болела. Она лежала в больнице, у нас практически не было средств к существованию, хотя я подрабатывал сторожем, а маме помогали. Я учился во ВГИКе, на ВДНХ, днем бегал в овощной магазин, покупал продукты, вечером готовил, потому что ей нужна была диета, ночью выжимал соки, утром до учебы возил в больницу на Фрунзенскую, в больницу на Пироговке. Так продолжалось больше полугода, у мамы была тяжелейшая операция. Работал еще и дворником, и даже могильщиком. Это была самая элитная работа на тот момент. И, кстати, самая высокооплачиваемая из всех, которыми я когда-либо занимался. И я считаю ее самой философской, потому что работа в общем-­то механическая, голова свободна, а поскольку ты имеешь дело с бренностью, то волей-­неволей начинаешь размышлять об этом. Я был молод, мне хотелось познать разные полюсы жизни.

— Как при твоей постоянной кипучей деятельности ты пережил самоизоляцию?

— Это был какой-­то невообразимый опыт, которого никогда не случалось раньше в моей жизни. С тех пор, как я перешел в восьмой класс, я ни разу не проводил столько времени дома. Скажу честно и откровенно, открыл новый мир. Я не знал, как живет мой дом, когда меня нет, а нет меня почти все время. Я не знал, как обедают мои дети, не знал, как они разговаривают друг с другом, писают, какают… Я был похож на Алису в Стране чудес, потому что смотрел на все это с невероятным удивлением, восторгом, любопытством, иногда с раздражением, потому что у меня не ко всему есть иммунитет. Я порой не знал, как реагировать, на что закрывать глаза, на что нет. Боюсь это произносить вслух, но я с радостью переживу такой период еще раз, потому что это удивительная пульсация жизни, которой я почему-­то был лишен. Точнее, я знаю почему. Моя бабушка когда-­то в юности мне сказала: «Настоящий мужчина должен очень много работать». И, наверное, будучи от рождения патологическим лентяем, я чудовищно боролся в себе с этим качеством, чтобы превратиться в абсолютного трудоголика.

— А кто занимался обеспечением семьи, выходил в люди?

— Я ездил в магазин, покупал продукты. Я немножко фаталист. А врачи и ученые сами до конца не все понимают и поэтому на всякий случай заставляют нас придерживаться всевозможных мер. Но очевидно, что все зависит от внутренних ресурсов организма. Поэтому я спокойно ездил на рынок, в магазин. И все время на одном и том же рынке и в одном магазине опрашиваю продавцов, потому что вижу одних и тех же людей: «Скажите, кто-нибудь из вас заболел? Через вас же проходит чудовищный поток народу», — и они говорят, что из продавцов не заболел никто. Они, конечно, все в масках, но в какой-­то момент они ее обязательно сдергивают с носа, дышат, потому что целый день находиться в ней очень тяжело.

— Фаталист в семье только ты?

— Мама у меня в группе риска, поэтому они с отцом сидят дома и не вылезают никуда. А у нас с женой (актриса Светлана Иванова — Прим. авт.) маленькие дети и собака, поэтому все время нужно что-­то покупать, делать. Мы не могли чувствовать себя окончательно изолированно и довольно свободно жили.

— А как Светлана переносила отсутствие работы, при всей любви к семье она же тоже трудоголик?

— Да, она, безусловно, трудоголик. А по-­другому, наверное, и нельзя в нашей профессии. Но мне кажется, что основная эмоция была наслаждение. Это как в пост любые лишения делают более радостным разговение и вхождение в обычный ритм. Поэтому как только закончился карантин и у них начались репетиции в театре и съемки, она с радостью бросилась в этот омут. Но, приезжая из командировки, она всегда говорит: «Господи, как же хорошо дома!».

— Ты сказал, что с восьмого класса никогда столько не сидел дома. А до этого возраста ты был тихим, домашним ребенком?

— Нет, причем первый раз я уехал на съемки, когда мне было девять лет, и до четырнадцати снялся в довольно большом количестве фильмов. Так что в этом году у меня пятьдесят лет творческой биографии. (Смеется.) Но в восьмом классе я стал себя осознавать, у меня появились личные интересы. Помню свое состояние — мне казалось, что нельзя попусту тратить время. Я понимал, что надо учить уроки, но надо их сделать очень быстро, для того чтобы высвободить время на изучение окружающего мира и людей.

— А что входило в это изучение?

— Все что угодно. Я начал свободно ездить по городу. Вообще-­то меня отпускали одного с третьего класса. Мы переехали в другой район Ташкента, а школу сразу не поменяли. И последние два месяца я ездил очень далеко даже по нынешним меркам, с пересадкой на автобусе и на троллейбусе и еще шел до остановок по десять минут. Но потом я стал изучать город, катался по разным паркам-­аттракционам, друзьям.

— А почему бабушка тебе в юности сказала, что настоящий мужчина должен много работать? Она в тебе замечала лень?

— Нет, это просто была ее жизненная программа. А когда я стал трудоголиком, понял, что ленив, потому что в моих тайных мыслях мне больше нравится ничего не делать, лежать и смотреть телевизор. Но и сейчас вместо этого я воспитывал собаку (у меня потрясающая португальская водяная по кличке Мир, ей семь месяцев), занялся садом и огородом, ремонтом, переделал кучу всяких дел, до которых не доходили руки.

— Сад, огород, ремонт… Неужели ты сам всем занимаешься или осуществляешь творческое и организационное начало?

— Поскольку я и режиссер, и продюсер, то прекрасно совмещаю в себе и организационные, и творческие качества. (Улыбается.) Съемочная площадка ближе всего по организации к стройке, поэтому я большой мастер в строительстве, ремонте, логистике. Но это всегда мелочи: розетки, покраска, где-­то кусок отвалился, плинтус прикрутить надо… Участок у нас совсем маленький, но у меня есть практически все ягоды хотя бы по одному кусту: малина, крыжовник, ирга, черника, голубика, земляника и деревья — яблоня, слива, вишня, черешня. И все дает плоды. Яблок в этом году нет, а я как раз провел подготовительные работы, чтобы она цвела. Но, повторюсь, я страшный лентяй. Просто если я что-­то делаю, то стараюсь заниматься этим с максимальной отдачей. Был такой советский фильм «Сойдет и так», в нашем разговоре я понял, что он на меня произвел сильное впечатление. Там коллизия заключалась в том, что как только ты произносишь: «Сойдет и так», это сразу проваливается в какое-­то спецхранилище, в котором находятся все плохо сделанные вещи. Так что если я берусь за что-­то, то прикладываю все усилия, чтобы мне самому это приносило удовольствие.

— Но ты можешь заставить себя делать что-­то, если нет желания или вдохновения?

— Если ты делаешь дело с отдачей, то обязательно влюбишься в процесс. Сегодня ты не можешь сидеть и ждать, когда тебя посетит вдохновение. Ты обязан научиться включать его в нужный момент, что очень дисциплинирует и заставляет в принципе находиться в рабочем состоянии и тонусе. Это касается всего: воспитания собаки, обслуживания огорода, строительства дома, заказа новой одежды и даже похода в ресторан. Ты приучаешься все делать достойно или делегируешь обязанности. (Улыбается.) Я очень люблю, когда кто-­то за меня что-­то делает, расслабляюсь и не капризничаю. В этом смысле я хороший трэвел-­компаньон, мне без разницы, за меня все решили, я с удовольствием наслаждаюсь.

— Даже если, например, Света приготовила ужин или в ресторане заказал, а блюдо не понравилось? Ты же гурман — и сам прекрасно готовишь…

— Наверное, если это будет дома, я немного поворчу. (Улыбается.) Но поворчу исключительно в расчете на то, что в следующий раз ошибку мы искореним. А если в гостях — съем все, что дают.

— Сибаритство и лень включают в себя и умение отдыхать. А что сейчас у вас с отдыхом?

— Мы не можем поехать никуда за границу, даже к моим родителям в Израиль. Но стараемся вырваться куда-­то в стране, вот съездили в Питер, пока было время. Света работала, а мы с детьми гуляли.

— Сколько лет уже девочкам? Ты взял полностью их на себя в эти дни?

— Восемь лет и два года. Не идеализируй меня (смеется), конечно, мы ездили со Светой, но она там работала. Хотя я могу с ними остаться один.

— Пугают ли тебя цифры возраста, приближающийся шестидесятилетний юбилей?

— Времени на то, чтобы думать об этом, нет совсем. Мне очень нравится выражение Чиркова: «Молодость — это когда тебе хочется прыгать через все скамейки в парке, сколько тебе при этом лет, совершенно не важно». А я пока только через них и прыгаю! (Улыбается.)